Профессия актёр театра кукол

Нет, конечно, эти слезы не были ни предчувствием, ни тем более «узнаванием», когда вся душа твоя рвется навстречу своему призванию. Ничего этого не было, а было просто потрясение…

Повзрослев, мальчишка уже не плакал, а, миновав подоконник, стремглав вылетал во двор при первых звуках его голоса, становился в первом ряду зрителей и, разинув рот, следил за молниеносными ударами: Бац! Бац!.. Каждый удар – как по твоему собственному затылку; каждая реплика – прямо в сердце. Наслаждение этим зрелищем еще увеличивалось от сопереживания. Вот стоит рядом с тобой твой извечный враг, прибежавший с соседнего двора Пашка-рыжий;

и у него, как и у тебя, рот до ушей. А вот ухмыляется замахнувшийся было метлой дворник – он в нерешительности: социальная принадлежность к народу, к «черни», борется в нем с официальной должностью. С одной стороны, здесь затрагиваются такие авторитеты, как «квартальный», а с другой стороны, смешно, «ужасть как смешно»… Да что чернь! Вот бубенчиком заливается пришедшая со своей бонной девочка, длинноногая, в черных чулках, с голубым бантом на голове… Недоступная в обычное время, таинственная обитательница особняка, что напротив твоего дома, за высокой чугунной оградой. Ты называешь ее в своих мечтах «Ашатан», перевернув ее настоящее имя — Наташа. Они с бонной пришли сюда украдкой, как бы из другого мира, притянутые словно магнитом. Сдерживаясь, что есть силы, кривит рот на сторону и сама бонна… Все мы сейчас равны перед ним. Все мы – и дети, и взрослые, друзья и враги – объединены одним ощущением. Это похоже на то, когда в жаркий полдень входишь в холодную воду, – тебе и страшно и весело… Кто его знает, почему и то и другое вместе? Может быть, потому, что это — ожившая неживая природа куклы? А может быть, потому, что все живое здесь забивается на смерть, взваливается на спину и с победным криком: «Картофелю, картофелю!» — уносится с ширмы, проваливается в таинственную неизвестность… Не дойдет ли и до тебя, в конце концов, очередь? Кто его знает?

А представление продолжается.

— Я цыган Мора из цыганского хора пою басом, запиваю квасом, – без всяких знаков препинания гудит за куклу актер-кукольник, скрытый за ширмой.

– Шышел-вышел от кого-то слышал, что тебе конь хороший требуется…

И сейчас же, прижав пищик к небу и устремив в его щель струю воздуха из легких, кукольник артикулирует за Петрушку:

— А хороша ли у тебя лошадь?!

Ах, как сливается этот пронзительный голос с маленьким тельцем зубоскала-крючконоса! Много лет спустя для нас, советских кукольников, это вырастет в целую проблему… Сторговав у цыгана лошадь, он бежит за кошельком; «бежит» – это значит просто проваливается за ширму. И это тоже вырастет у нас в проблему. Сколько раз нам будут кричать потом режиссеры: «Держите уровень, вы все время проваливаетесь!» А ему все равно: у него нет уровня, нет плоскости, по которой он ходит… Вот он появляется уже с дубинкой, держит ее как будто неловко, одними кистями, – деревянные ладошки торчат в разные стороны, как обожженные. Но уж зато как треснет — искры из глаз…

«Вот тебе сто, вот тебе полтораста!!!»

И опять: «Картофелю, картофелю!!!»

И поневоле оглядываешься: не треснет ли сейчас кто-нибудь и тебя по затылку? Жизнь-то ведь не шутка…

— Ужасно смешно — говорит (мне!) Ашатан, девочка с голубым бантом. — Смешно? Да…

И все же странный герой… Только что чуть не насмерть забил квартального, теперь бьет цыгана, а сейчас его самого будет страшно лягать взбесившаяся цыганская кляча, а потом он будет лупцевать лекаря.

Раздает удары направо и налево и сам получает в ответ

затрещины, от которых валится на грядку ширмы, стонет и причитает… Вокруг него одни лихоимцы, продувные бестии, квартальные, цыганы, лекари-костоломы… А он сам? Есть ли хоть капля добра и жалости в этом тряпичном тельце? «Положительный» он или «отрицательный» В свете наших сегодняшних дискуссий? Одно время было принято считать его чуть ли не революционером, борцом за правду. Ничего нет фальшивее этой тенденции: она компрометирует образ революционера и искажает образ народного Петрушки. Он шире понятий «отрицательного» и «положительного»: народ выдумал его себе на забаву и на страх властям предержащим. Он негативен, жесток, сатиричен и в то же время возбуждает к себе какую-то щемящую нежность. Образ его противоречив и трагикомичен: он складывается из неживой природы куклы, ожившей в гневе и смехе народном. Вот сейчас, в финале представления, появится страшенный пес или черт в образе пса – это уж как хотите – и, схватив героя за нос, утащит за ширму, в «преисподнюю», под хохот зрителей. Но он воскреснет! Обязательно воскреснет на соседнем же дворе. Снова запляшет красным язычком пламени на грядке ширмы со своим победным кличем «Рю-тю-тю!…» Живуч, ох живуч Петр Петрович Уксусов! Казалось, вечно будет он вскакивать на отбитую у цыгана клячу и, сброшенный ею, падать и опять вставать со своим «Рю-тю-тю»…

А вот нате же – помер. Всерьез и надолго…

Одна из последних встреч состоялась у меня с ним уже в дни Февральской революции на бывшем Новинском бульваре. Бульвар митинговал: штатские, солдаты, матросы, няньки с детьми – все с красными бантами и красными лицами (дул резкий ветер).

Мы, мальчишки-подростки, перебегали от толпы к толпе, пытаясь угадать по речам ораторов различные оттенки политической мысли страны: «анархист», «меньшевик», «кадет», «эсер», «большевик». И вдруг вижу: кукольник ставит среди семечной шелухи и лоскутьев газет свою грязно-зеленую ширму, а знакомая женщина запрягается в шарманку. Давно я их не видел – с тех пор как мои родители переехали с Балчуга. Это были кукольники моего раннего детства, я их узнал, хотя они и постарели. Он все такой же

плотный, слегка сутулый, с простым неприметным лицом, и она тоже без «особых примет». И вот появился уже на ширме сам со своим боевым «Рю-тю-тю». Но то ли и без того было уже много красного цвета, толи пищик не перекрывал революционного гула толпы, только красный колпак не произвел особого впечатления… Было похоже, что Петр Петрович Уксусов ломился в открытую дверь: смачные удары дубинкой выглядели расправой над побежденными. Ведь это его «квартальных», наспех по-опереточному переодетых, вели сейчас, крепко взяв под руки в «комиссариаты» сдавать на милость народа. Назревали великие социальные сдвиги; объекты его сатиры уходили в прошлое, уходили навсегда…

И меркла его дерзкая улыбка, а когда он валился на грядку ширмы и по-ястребиному кричал: «Карраул, помиррраю!!!» — казалось, что это правда.

Да, вот как обернулась судьба его: века бродил он и под дождем и под солнцем палящим, чтобы появиться как раз к празднику, к ярмарке – всюду, где только намечалось скопление народное; будил покой властей предержащих своим пронзительным, ястребиным криком; махали на него метлами, писали на воротах дворов: «Старьевщикам и петрушечникам вход воспрещается». Вобрал он в себя весь гнев и смех народа – а превратился в «превеселую игрушку»; И все мы тогда так или иначе принимали участие в этом невеселом деле… Чего только не делали с Петром Петровичем Уксусовым в первые годы становления советского Театра кукол! Казалось, невозможно было не поддержать угасающий жар народного кукольного театра «Петрушки».

В Главполитпросвете он агитировал за колхозы;

в Санпросвете — за новый быт; был он и «Петрушкой-безбожником» и «Петрушкой-железнодорожником». Но как-то не очень получалось. И не могло получиться: никто еще не догадывался, что Петрушка-то действительно «помер».

В Леонтьевском переулке, в доме № 8, помещался в 20-е годы «Экспериментальный театр кукол» Е. И. Дмитриевой. Все мы в то время были полупрофессионалы, полулюбители. Самый старший из нас, С. С. Шошин, работал юрисконсультом в Моссельпроме — в том самом, о котором в те дни только что написал свое рекламное двустишие Маяковский:

Нигде кроме, Как в Моссельпроме!

Сергей Сергеевич Шошин часто опаздывал на спектакли – задерживала работа. Он появлялся перед самым началом, маленький, с аккуратной седой бородкой, в изящных сапожках на высоких каблуках и в модном для тех времен полувоенном френче, но сам удивительно старомодный — он подходил к нашим женщинам целовать ручки, щелкал каблучками, взбивал легкими ударами пальцев усы и, склонив голову, произносил свое обычное: «Повинную голову меч не сечет!..» А затем шел к своей кукле. В «Колобке» юрисконсульт из «Нигде кроме, как в Моссельпроме» играл медведя. Любовь Сергеевна Лебедева была школьным педагогом, преподавательницей музыки. Но мне всегда казалось, что ‘она «наступила на горло своей собственной песне». Мне и теперь кажется, что, пойди Лебедева на сцену, она оказала бы честь любому театру. Она исполняла все женские роли в коронном

спектакле «Колобок», включая и роль самого героя — маленького, румяного Колобка. Таким образом, в сцене Лисы с Колобком она «раздваивалась» И вела диалог сама с собой. Лису она играла неподражаемо, а песенку «Колобок, колобок» пела, усевшись своим Колобком на нос своей же Лисе, так что не только Лиса, мы все делали непроизвольные глотательные движения… И, наконец, — я: научно-технический работник библиотеки Государственного Исторического музея. Позже к нам присоединился сын С. С. Шошина. Женя, ученик 8-го класса Единой трудовой школы. Ансамбль у нас был дружный, играли мы часто и с подлинным вдохновением, потому что любили это дело, хотя и смутно разбирались в том, что мы делаем. Но уже и тогда мы ощущали силу, таящуюся в куклах.

«Режиссером» и «художественным руководителем» у нас была Е. И. Дмитриева, женщина своеобразно одаренная. Ставлю первые слова в кавычки, потому что, мне кажется, ее призванием было не искусство, а педагогика. В искусстве ее выручали только необычайная энергия и блестящие организаторские способности. Она сама создавала репертуар нашего театра. Сказки «Колобок» и «Репка» шли в ее стихотворном переложении. Была еще у нее оригинальная пьеса «Мишка-озорник». Все это были «игро-спектакли»: дети активно вмешивались в сюжет, дружным хором подавали реплики. Е. И. Дмитриева вела конферанс. По форме это был модернизованный диалог шарманщика и Петрушки, с той только разницей, что теперь вместо шарманки с ее «Разлукой» дети бодро пели под аккомпанемент рояля:

Вейтесь, кострами, синие ночи, Мы пионеры, дети рабочих.

На сцене Елена Ивановна Дмитриева преображалась: не отличаясь особой миловидностью в жизни, она в буквальном смысле слова расцветала и хорошела у нас на глазах.

Горячими днями были все воскресенья и революционные праздники: 1-е Мая. 8-е Марта, 7-е Ноября. В эти дни мы приходили с Женей Шошиным в Леонтьевский рано утром, выволакивали на двор наши «дрова» – холщовые мешки с деревянными частями тяжелой, неуклюжей ширмы, чемоданы с куклами, детали декорации. Если было лето, нанимали извозчика, если зима, сами впрягались в салазки — на извозчика вещи не укладывались и тащились куда-нибудь на другой конец Москвы: в клуб, школу, детский сад.

Иногда приходилось делать по четыре-пять таких концов в день.

Однажды не то в роно, не то в гороно возникла идея выступлений нашего театра на бульварах Москвы. Эти выступления обильно дотировались. Пришлось даже добирать актеров, чтобы справиться с этим мероприятием. Сделали несколько легких ширм и подготовили специальную программу. Е. И. Дмитриева, как всегда, просидела ночь и из-под ее пера вышли длинные полосы различного рода деклараций, наставлений и поучений от лица Петрушки – разумеется, в стихотворной форме. Здесь было все: и обращение к взрослым, как воспитывать детей, и призывы к детям, как вести себя на улице и дома. Учтены были и «вопросы и ответы» в виде живого диалога между Петрушкой и зрителями…

Мне, исполнявшему роль Петрушки, всегда становилось страшно при Виде этих длинных полос «шпаргалок», Я прикалывал их булавками внутри ширмы, так как выучить их наизусть было невозможно.

Но вот наступил день, когда наша труппа разбилась на группы по три человека (плюс баянист) и вышла на бульварное кольцо по линии трамвая «А» или, как тогда его ласково называли, «Аннушка». Помню, мы долго ходили по Пречистенскому бульвару (теперь Гоголевскому), выбирая место, где поставить ширму. Собственно говоря, ширму можно было поставить в любом месте: милиция была предупреждена, зрителей сколько угодно – «играй — не хочу»… Но нам было стыдно. Дело тут было не в ложной интеллигентской стыдливости, а в каком-то несоответствии всего этого мероприятия, в его явной неорганичности. Мы не догадывались тогда, как близко мы подошли к положению бродячего кукольника с его Петром Петровичем Уксусовым, как приблизились к традициям народного Театра кукол, но в то же время все это было «не совсем то» и как-то «не так. В конце концов, мы все же выступили, и наше неожиданное даровое зрелище даже заслужило одобрение зрителей. Но самочувствие у нас было неважное… Лучше всего его сформулировал наш баянист дядя Саша. По дороге к дому он обращался то к одному, то к другому, патетически восклицая: «Вот вы, интеллигентные люди… Ну, скажите, кому ето нужно?! Ну кому ето нужно?!»

В нашем маленьком театрике в Леонтьевском переулке я переиграл почти все мужские роли в «Колобке» и «Репке». Но вот с образом Петрушки у меня что-то не получалось. Дело тут было не только в длинных шпаргалках ночного творчества Е.И.Дмитриевой, но и вообще, повторяю, в каком-то «несоответствии». Что это за образ? – рассуждал я, оставаясь наедине со своей актерской совестью. – Откуда он? В жизни нет уже никаких Петрушек; не бытует он и в детской фантазии… От чего же мне, как актеру, отталкиваться? Что вкладывать в этот образ? Я чувствовал, что играю эту роль как-то надсадно: я проговаривал ее всю, как говорится, «на моторе». С первых же слов:

Эй, здорово, ребятишки, Все девчонки и мальчишки! –

ощущалась фальшь, появлялся нажим, и от этого, как от приводного ремня, начинала внутри меня работать какая-то машина… Наберись я тогда смелости и зайди к самому К. С. Станиславскому за советом – а он как раз трудился тогда над своей «системой» в том же Леонтьевском переулке, всего через дом от нашего театра, — я думаю, и он бы мне не помог: невозможно было подобрать к Петру Петровичу Уксусову никаких магических «если бы». Да и был ли это, в конце концов, подлинный «Петрушка».

По существу, я бился над призраком… Делать моей кукле было абсолютно нечего: она только «трепыхалась», пытаясь развеселить зрителей. И веселила порой, но к концу монолога неизменно возникал тоскливый вопрос: «И кому ето нужно?» Все мы, и руководители кукольных театров, и рядовые актеры, мучились тогда в большей или меньшей степени «проблемой Петрушки». Повторяю, это было время становления нового, советского Театра кукол; оно властно требовало от нас нового слова, и каждый пытался сказать это новое по-своему. Кукольник Шалимов, к примеру («кукольный Мейерхольд», как мы его тогда называли), выходил перед ширмой в образе циркового укротителя и, оглушительно щелкая шамберьером, дрессировал свою куклу-«буржуя». Это была тоже попытка по-новому интерпретировать диалог Петрушки с Шарманщиком. Своеобразную форму нашел коллектив «Театра детской книги» под руководством режиссера В. А. Швембергера. Но я не хочу говорить обо всех этих новых начинаниях скороговоркой: творчество первых советских кукольников могло бы быть предметом особого исследования.

Как-то в одном из московских клубов наша группа столкнулась с молодым эстрадным актером С. В. Образцовым. По недоразумению в клуб были вызваны два кукольных театра. Это был клуб домашних работниц где-то в районе Плющихи. Сцена неуютная, народу мало, возраст зрителей смешанный, неясный. Выступать не хотелось.

— Играйте вы, – сказал Образцов, – здесь дети, а я не для детей.

— Нет, уж лучше вы, – сказали мы, – взрослых больше и нам сложнее раскладываться…

В результате выступил он. На сцене появилась его легкая ширма, сделанная по образцу ширмы народного Петрушки. Он быстро расставил ее на глазах у зрителей. За рояль села его пианистка. (Впоследствии концертмейстер и композитор ГЦТК – Н. Н. Александрова.) Образцов показал несколько своих номеров, теперь всем известных романсов с куклами: «Минуточку», «С тобою мне побыть хотелось», «Вечерком кума Матрена»… Все это я видел тогда впервые. И что-то во мне перевернулось. Трудно сказать, что было главным в этом «перевернулось», пожалуй, главным было то, что в первый раз я увидел театральную куклу, действующую в сфере искусства, не замутненного дидактикой. Она, казалось, жила у него совсем по другим законам, чем наши куклы: она не «трепыхалась», а жила своей внутренней жизнью, делал иногда большие психологические паузы и предельно точные жесты с глубоким подтекстом, о котором я тогда и понятия не имел. И самое удивительное – эти жесты и паузы доходили до зрителя без осечки, как удары дубинкой моего старого энакомого

Петра Петровича Уксусова. Но ударов-то не было! И пищика не было и не было самого Петра Петровича Уксусова – вот в чем дело… Ни традиционного, народного, ни нашего, «современного». А слышался из-за ширмы нежный лирический тенор (это вместо пищика-то!), и под его кантилену куклы совершали свое действо-пантомиму. Это было нечто совершенно новое, мне неизвестное…

Несколько лет спустя в своей книге «Актер с куклой», рассказывая о театральном капустнике «Необыкновенная ночь» в Музыкальной студии МХАТ, С. В. Образцов писал:

«Накануне или за два дня до «Необыкновенной ночи» была генеральная репетиция, на которой я показал «народного петрушку». Но это оказалось скучно, неорганично; мой петрушка был без пищика, то есть без основного его свойства. Так быстро научиться говорить с пищиком я не мог. Я провалился окончательно и с программы «Необыкновенной ночи» был снят. Я не жалею об этом провале, так как, во-первых, он увеличил труппу моих кукол, во-вторых, дал хорошую, легкую портативную ширму и, в-третьих, — что самое важное — отучил от стилизации».*1

После клуба домашних работниц у нас было выступление в Парке культуры и отдыха имени А. М. Горького. Досмотрев Образцова, мы приехали туда и… опять увидели Образцова! Он сидел с краю на скамейке и смотрел наш спектакль, который шел на открытой эстраде. Надо ли говорить, с каким самочувствием

=======================

*1 С.Образцов. Актер с куклой, М., «Искусство», 1938, стр. 200.

——————————————-

я играл своего Петрушку! После спектакля мы все шли некоторое время пешком по направлению к Крымскому мосту. Образцов взволнованно говорил о нашем общем деле. Не помню точно, но суть его речи была такова: «Надо что-то предпринимать. Дело развивается. Мы живем разрозненно, не общаемся… Газету что ли организовать и назвать ее «Кукольник»?» Газету мы не организовали: издание печатного органа советских кукольников остается мечтой и по сие время, несмотря на 1965 год. Но в те далекие годы, очевидно, уже завязывались и сходились вместе незримые нити наших судеб и судьбы нашего искусства. И вот, в 1931 году…

В 1931 году ко мне на дом явился С. С. Шошин все в том же френче, правда, кажется, уже перелицованном, и изящных сапожках на высоких каблуках, но уже в новом качестве — не юрисконсульта из «Нигде кроме, как в Моссельпроме», а «директора кукольного театра». Для меня он был все тот же тихий, кроткий, хотя и не без лукавства Сергей Сергеич Шошин, но для моих домашних он был в этот момент не менее страшен, чем Карабас-Барабас, директор королевского кукольного театра, пришедший забирать кукол у бедного папы Карло… Поглаживая бородку и легкими ударами пальцев расправляя усы, Сергей Сергеич официально предложил мне поступить «во вновь организуемый театр». Собственно говоря, это еще не был театр, а просто в Мамоновском переулке

(теперь улица Садовских) в Центральном Доме художественного воспитания детей была отведена небольшая комнатка, куда каждое утро сходилось несколько человек будущих актеров во главе с художественным руководителем С. В. Образцовым. Тем не менее, ни о каком совмещении со своей основной работой в библиотеке Государственного Исторического музея теперь не могло быть и речи. Решать нужно было немедленно.

Шошин, старый человек, решил свою судьбу легко: он отмахнулся от своего Моссельпрома, как от мухи. Я же расставался трудно… Семейное положение у меня в тот момент было неважное – жили мы бедно и тесно. Болтал ногами и пускал пузыри в коляске только что родившийся сын — постоянного ложа у него еще не было. Воображаю состояние моих родителей, которые присутствовали при этой «исторической встрече», – менять солидную профессию на какой-то «вновь организуемый театр»? На каких-то кукол, которые к тому же еще пока даже и не существуют?! Мои старики, конечно, ждали моего решительного «нет». Наступила напряженная пауза… Я и сам колебался. Но тут сработал мой таинственный, никому не ведомый Голос – Голос, о котором я сейчас ничего не скажу, потому что еще не пришла его тема, – я скажу о нем позже. Но Голос сработал, и я сказал свое решительное «да»!..

В тишине библиотеки Государственного Исторического музея, где все сотрудники говорили профессионально приглушенными голосами, мое заявление об уходе произвело впечатление взрыва небольшой самодельной бомбы… К тому времени я проработал

в библиотеке уже около шести лет. Это действительно была «солидная» профессия — впереди ожидались дальнейшие продвижения, повышения, получение различных степеней и, кто его знает, может быть, даже академическая тишина научных кабинетов. К тому же шли годы первого пятилетнего плана. Страна закладывала фундамент социалистической экономики. Было напряженное положение с кадрами, специалистов не хватало. Это отражалось даже на таких как будто бы тихих участках, как библиотечное дело. Если не ошибаюсь, именно в те дни слово «летун» замелькало в «Окнах РОСТА» и в сатирических фельетонах. В учреждениях и на предприятиях вводилась строгая трудовая дисциплина. Переходы с места на место по собственному желанию не поощрялись, нужны были для этого особые основания. Короче говоря, меня вызвали на «треугольник».

Директором библиотеки Государственного Исторического музея был в то время старый большевик, бывший политкаторжанин, человек нервный, с сильным лицевым тиком, с развевающимися седыми волосами. Секретарем партбюро была пожилая женщина-латышка. Председателя месткома не помню – он был незаметен и тих. Надо, конечно, представить себе и их положение! Сейчас, если вы скажете хотя бы тому же водителю такси: «Театр кукол», – он только кивнет головой и привезет вас прямехонько на площадь Маяковского. Но в те времена это словосочетание было либо совсем неизвестно, либо отдавало сильно экзотикой. Лишь при слове «Петрушка» на лицах пожилых людей появлялось нечто вроде слабой улыбки – отсвет далекого воспоминания детства…

— Что это значит?! — спросил директор, резко дергая щекой и тыкая пальцем, дрожавшим крупной нервной дрожью, в мое заявление.

— В куколки поиграть захотелось? – спросила женщина-секретарь с латышским акцентом.

Председатель месткома молчал. Молчал и я, не в силах ничего объяснить. Мне и самому все это было еще совсем не ясно…

— Что же вы молчите, товарищ Сперанский? – наконец спросил меня тихо и вежливо третий член «треугольника».

Так тихо и вежливо спрашивают иной раз следователи на первой стадии допроса… Но недаром же С. С. Шошин был присяжным-поверенным, а затем юрисконсультом. Я вынул из кармана и положил на стол бумагу с «особыми основаниями», заверенную всеми полагающимися подписями и печатями. Там было написано, что вышеупомянутый и так далее является специалистом-кукловодом, представителем редкой в настоящее время профессии, необходимой для вновь организуемого кукольного театра при Доме художественного воспитания детей, что воспитание детей в настоящее время…

Бумажка с «основанием» произвела на треугольник неизгладимое впечатление…

— Это что ж за профессия? — спросил директор, и лицо у него вдруг сморщилось, как у мягкой, минирующей куклы.

— А как вы это там делаете? За ниточки, что ли, дергаете? – спросила секретарь партбюро, побуждаемая чисто женским любопытством. И разговор принял другое направление. Меня отпустили.

Весь Дом художественного воспитания делился на «секторы», он был разгорожен, как пчелиный улей, сотами и гудел, жужжал тоже, как улей. Были там «методический сектор», «музыкальный сектор», «сектор детского рисунка», «сектор игрушки». Теперь к ним прибавлялся еще и «сектор Театра кукол». Я вошел в этот дом робко. Это был крутой поворот судьбы; единственно, что меня поддерживало, – это мой таинственный Голос — все тот же Голос, о котором я и сейчас еще ничего не скажу.

Все было, как во сне…

Сергей Владимирович Образцов знакомил меня, ударяя по усам кончиками пальцев:

— Мой Карабас-Барабас, Шпет, Леонора Густавовна….

Это были два человека, которые еще и теперь, в 1965 году, работают в Центральном театре кукол… Я здоровался, пожимал руки, но не то сон, не то сказка про «Золотой ключик» все еще продолжалась. А затем я увидел идущего по коридору мужчину. Шел он тихо, с какой-то необычной для нашего времени степенностью, слегка сутулясь, как будто на его плечах лежала невидимая тяжесть. Был он стар, но бодр. Недаром говорили, что он все еще крестится по утрам двухпудовой гирей. А за ним шла женщина «без особых примет». Не хватало только шарманки и старой зеленой ширмы… Неужели они?

— Иван Афиногенович Зайцев, — прозвучал как-то глухо, словно издалека, голос Карабаса-Барабаса. – Анна Дмитриевна, его супруга…

Я думал, что сказка на этом и кончилась. Ан нет, она еще продолжалась: несколько месяцев спустя к нам в репетиционную комнату вошла группа иностранцев (их часто приводили к нам, знакомя с сектором Театра кукол). Кажется, это были турки. Они были со своей переводчицей. И тут я узнал маленькую аристократку с Балчуга, свою «Ашатан», с которой когда-то стоял плечо к плечу и смотрел, разинув рот, на« Петрушку». Если я до сих пор так и не могу установить, были ли это те самые бродячие кукольники моего детства, то уж тут ошибки быть не могло: мог ошибиться один из нас, но как могли ошибиться сразу двое? А я прочел в глазах бывшей «Ашатан» то же самое мгновенное, безошибочное узнавание… Но оно действительно было мгновенным. Когда мы второй раз взглянули друг на друга, мы уже чувствовали себя, как ни в чем не бывало. Слишком

широкая пролегла между нами «полоса отчуждения»…

С тех пор прошло много лет. Из маленькой группы энтузиастов-кукольников вырос большой театральный организм в 220 человек. «Кукольный сектор» при Доме художественного воспитания детей превратился в Государственный центральный театр кукол. Со своими спектаклями за это время мы объехали, считайте, чуть не полсвета. В проекционных камерах наших кинолюбителей крутятся пленки с видами многих стран и континентов; на маленьких домашних экранах возникают кадры Лондона, пирамиды Египта, каналы Венеции, современные улицы и древние развалины Рима, великий Ганг катит свои мутные волны… А в нашей родной Москве водитель такси только кивнет головой, едва вы скажете «Театр кукол», И привезет вас с любого вокзала на площадь Маяковского. Прошло много лет, но и теперь, когда я захожу в Музей Центрального театра кукол и останавливаюсь перед витриной Петра Петровича Уксусова, я всегда испытываю волнение, потому что это не просто кукла вышла из строя и даже не кукольный образ, – умер, завершил круг своего развития целый театральный жанр – народный театр кукол…

Здесь, в витрине, расположено все кукольное хозяйство Ивана Афиногеновича Зайцева, последнего представителя старинного искусства русского народного балагана. Здесь и его «петрушки», и марионетки, и большие «говорящие куклы» для чревовещания – черный Том и белобрысый Андрюшка. Здесь же и его шарманка с вальсами, польками и неизменной «Разлукой» и старая зеленая ширма. А вот и сам

Петр Петрович Уксусов: странное существо в красном кафтане, с деревянной головой и деревянными ладошками, существо, скроенное, казалось бы, наперекор всем законам нашего искусства: мы боимся сейчас слишком определенного выражения кукольной маски, а он смеется открыто и дерзко; мы избегаем натуралистических деталей, а на тебя таращатся тщательно вырисованные глаза… Но закон есть закон, особенно если это закон искусства — его не обойдешь. И вот за стеклом витрины, в музейной неподвижности экспоната, его улыбка превращается в гримасу, а глаза таращатся «в никуда»… В неподвижности!.. А создан ли он для неподвижности? Или хотя бы для замедленных ритмов? Да нет же, тысячу раз нет! Он создан для быстрых подъемов и падений, для мгновенных поворотов, молниеносных ударов. Да, в сущности, вся его сценическая жизнь проходила в нанесении звонких ударов дубинкой и в получении ответных затрещин. Его сценические паузы измерялись долями секунд, он, как фотон, частица света, лишен был «массы покоя» – вот почему он имел право проносить свою дерзкую зубастую улыбку через все представление: она не успевала застыть, превратиться в гримасу…

И часто, стоя перед его витриной, я думаю: вот, Петр Петрович Уксусов, пробил и твой час. На смену тебе, горластому зубоскалу, пришла новая, «думающая» кукла с искусно замаскированным выражением лица и сосредоточенным взглядом. С этой куклой мы объехали полсвета. Но кто знает? Не движемся ли мы по неведомым путям своего искусства к своим старым традициям, но уже в новом качестве? И не состоят ли эти новые качества в том, что все твои молниеносные

удары дубинкой, мгновенные повороты, падения и взлеты мы должны перевести во «внутреннюю эксцентрику» – в эксцентрику мыслей и чувств? Кто знает? И мне кажется порой, что к концу этого безмолвного монолога музейный экспонат Петр Петрович Уксусов еще шире растягивает свой зубастый рот и подмигивает мне своим нарисованным глазом, как сообщнику…

Таково прошлое у образа моей профессии. Разумеется, в этом образе много личного. Но я на этом личном и не настаиваю; я настаиваю только на том, что тот или иной «образ профессии» должен быть у каждого кукольника.

С приходом в Мамоновский переулок начинается новая глава моей жизни, где личное тесно переплелось с профессиональным. Но ни хроника моей жизни, ни история Государственного Центрального театра кукол не входят в мои намерения. Я весь свой опыт, приобретенный в стенах этого театра, все мысли о своей профессии в настоящем и отчасти в будущем постараюсь по мере сил изложить в последующих двух частях этой книги.